Благодаря кропотливой работе нескольких человек которые вызвались переводить автобиографию Видала Сессона есть часть перевода книги. Долгое время передо мной стоял вопрос публиковать или не публиковать этот перевод, думаю, что на русском языке эта книга не появится (в свою очередь обещаю, что как только выйдет книга на русском языке, я удалю все записи). Эта книга раскрывает многие интересные моменты становления Видала. Современному поколению парикмахеров нужны определённые ориентиры, понимание того что наша работа это огромный труд и для того чтобы добиться успеха нужно приложить много усилий.
Пролог
Бывали времена в шестидесятые и семидесятые, когда пресса буквально дневала и ночевала возле моего салона на Бонд Стрит, щелкая новые стрижки , как только они попадали наружу, фотографируя даже персонал, носящий новейшие имиджи. В дни нашего расцвета на улице за нами гнались и нас преследовали стайки стонущих девочек. Когда мы начали делать геометрический боб, мой телефон был непрерывно занят эксклюзивными интервью с редакторами журнальных изданий . Топ модели и актрисы боролись за запись ко мне. Мы работали четырнадцать часов в день. В конце дня, когда я со своей командой шли выпить, как думаете о чем мы говорили? Мы жили и дышали работой с волосами. Для меня это была не работа, это была страсть.
Но одна ночь в неделю была неприкосновенна. Обед в доме моей матери в Килбёрне в пятницу вечером была тем, что я никогда не пропускал. В некотором смысле, это было противоядием всей этой модной суете, всем этим бурным весельям и сумасшедшим вечеринкам, и наоборот, это даже дополняло общую картину. Это давало представление об опасности потери контроля.
Моя мать ,Бетти, была человеком старой школы. Традиционной. Она была очень религиозна. Но хотя она была обращена к Богу, она не пыталась обратить других. Во время пятничного обеда она всегда говорила мне : «Дорогой мой, приводи кого хочешь». И я приводил, от фотографов типа Бриана Дафи до актрис как Нэнси Куан или певицу Беверли Тодд. Она любила встречать людей всех национальностей и убеждений. Там часто бывали дюжина и более людей. « Если все соберутся вместе, не будет места для ненависти», любила говорить она в то время, как подавала куриный суп ,на готовку которого она потратила весь день. Бриан Дафи любил вступать в философские * с моей матерью. Он мнил себя то фашистом, то коммунистом, в зависимости от его настроения, чтобы просто поспорить. Мама всегда ему отвечала таким же образом. После ужасов Холокоста, она стала убежденным сионистом. У нас были секретные политические встречи в нашем доме в Боу, когда я или мой брат занимали позицию на ближайшем углу проследить, чтобы полиция не зашла и не прекратила это. Мы были очень полезны Матери и ее памфлетам. Она всегда находила причину для борьбы.
Моя мать страстно верила в то, что люди должны знать и о других людях и их культурах, и что тогда было бы меньше нетерпимости в мире. Она была очень политична , но не стремилась никому «перекрывать кислород». Это были милые и яркие вечера. Мои друзья тоже наслаждались ими. В этом было что-то особенное- быть у моей матери. Она готовила лучший локшен (еврейское блюдо ,типа пудинга –примечание перевода) и лучший суп с шариками из мацы. У нее были ответы на все. Если бы вы спросили ее, какова историческая причина появления супа с шариками из мацы она бы ответила «Это сохраняет тебя от болезни и посылает тебя в синагогу». Она любила разных людей, чтобы были разные точки зрения, ей нравилось дискутировать. Ее семья происходила из Испании, вам достаточно было только произнести слово «Испания» и сразу бы последовал звук кастаньет.
Она очень гордилась детьми, но если она думала, что я начинаю заноситься , она говорила «Если ты думаешь Видал –супер, тебе нужно повидаться с братом, он умнее». Мой брат Айвор, всегда бывал на тех пятничных вечерах тоже, и он бы сейчас рассмеялся. Мы были вместе в бизнесе и оба разделили успех, сравнимый с ездой на американских горках. Но Айвор не мог делать ничего неправильного в ее глазах, все ее внимание было направлено на меня, ее первенца. После стрижки «Five point» вся пресса была обо мне, но она только сказала «Это очень хорошая статья, мой дорогой. А теперь давай кушать».
Это было на одном из тех обедов, где я сказал ей как я рад, что когда мне было четырнадцать, она потащила меня в подмастерья к профессору Коэну на Уайтчапель Роуд. Как благодарен я был, что она настояла, чтобы я задержался там, когда я пришел домой, жалуясь, что я драю там полы и полирую зеркала. Все-таки, откуда она знала, что найду себя в парикмахерском деле? Она просто кивнула головой ,когда я спросил ее об этом. « Кое-что знает только мать».
Моя мама может быть была человеком традиций, но не «застегнутая на все пуговицы» – она любила приезжать в Вест Энд повидать нас. Она обожала приходить на вечеринки, которые мы устраивали в салоне. Разодетая в пух и прах, она была на высоте и перед аристократами, и актерами и поп-звездами. « Я бы не потратила все то время и усилия на тебя, чтобы не получить обратно хоть частичку» ворчала она, проходя мимо меня с бокалом шампанского. Она хотела самолично видеть, что замышлял наполненный суетой Лондон.
И ,наконец, это то, почему я рад что профессор Коэн сделал из меня хорошего парикмахера. Мои ножницы подняли меня из Петтикоат Лэйн в Ист Энде и дали мне весь мир. И моей матери тоже. Они были паспортом в жизнь, о которой мы не могли и мечтать. Я встречал премьер –министров и голливудских продюсеров, легенд экрана и звезд футбола. Я стриг волосы и слушал секреты большинства прекраснейших в мире женщин, и все это благодаря одной великой леди и ее вере в меня.
1
Детство в Ист Энде
Моя мать умерла 19 августа 1997 года. Она прожила девяносто семь лет, три месяца и двадцать один день. Я знал ее семьдесят лет и всегда смотрел на нее с почтением, она была для меня непоколебимой силой, когда я был ребенком.
Она происходила из большой семьи. Ее братья были рождены в Киеве, столице Украины, но в поздние 1890-ые семья спаслась бегством от анти-семитизма и эмигрировала в Англию. Большинство еврейских иммигрантов в то время находили свое пристанище в Ист Энде Лондона , Олдгейт или Уайичапель, которые будучи расположенными близко к докам, были центром общины. И это там, в 1900 году родилась моя мать, Бетти Беллин. Окруженная тяжелой нищетой, она рано приняла решение добиться лучшего в жизни.
Мой отец ,Джэк Сессун, родился в Салониках, в северной части Греции. Одаренный хорошей внешностью и шармом, легко понять почему моя мать была без ума от него, когда они встретились в 1925 году. Два года спустя, в 1927, они поженились и переехали в Шефердс Буш, где была большая община греческих евреев.
Папа уговаривал других доверять ему. Аферист, имеющий артистический талант болтать, он заставлял людей верить ,во что он хотел, чтобы они верили. Его братья также переехал в Англию и торговали высококачественными турецкими и восточными коврами, но его манеры плэйбоя не уживались с этим. В конце концов, они попросили его поискать работу в другом месте. Работающий или нет, этот беззаботный и обходительный человек был обожаем греческой общиной в Шефердс Буш. Его любовь к жизни – и женщинам- была источником огромной привлекательности для тех, кто не был вынужден зависеть от его способности зарабатывать на жизнь.
Моя мать всегда приукрашивала плохие моменты в ее жизни, но несколько лет назад она взяла коробку с выцветшими фотографиями и начала рассказывать о старых временах, когда мы жили на жалкие гроши. Ее воспоминания вызвало мое любопытство. «Мам, - я спросил, что было худшим моментом в твоей жизни?»
Она взяла паузу на мгновение и затем сказала «Когда тебе было три года, Видалико, и твоему брату шесть месяцев, мы были выселены и нам негде было жить». (Мама всегда звала меня Видалико. Имя Видал было в моей семье многие годы. Оно переходило к первенцу от деда к внуку, всегда перескакивая через поколение). Пока она говорила ее голос дрожал и было видно, что это до сих пор тяжело для нее.
Мой брат, Айвор, и я были рождены в Шефердс Буш, но когда мой отец бросил нас ради другой женщины, оставив мою мать в лишениях, стало ясно, что мы не могли больше оставаться там. Позже мне сказали, что мой отец говорил на семи языках и на всех языках имел секс. И его случайность заработков на жизнь оставила ее неспособной платить аренду за дом, в котором мы жили. Ее проблемы росли день за днем, и она боялся даже мысли о выселении. Поэтому глубокой ночью, она сложила кое-какие пожитки и фотографии, которые она очень берегла, и перевезла Айвора и меня к моей тете Кати, ее старшей сестре. Один из братьев моего отца довез нас до Катиной двухкомнатной квартиры на Уэнтворт Стрит в Петтикоат Лэйн в Ист Энде. Ее муж умер , поэтому она поднимала своих троих детей одна. Но, несмотря на свои собственные проблемы, она пригласила мою мать, Айвора и меня в свою изогнутую и тесную квартирку.
Жизнь была очень жесткая, но она обнимала Айвора и меня, говоря что мы ее особенные маленькие люди, моя мать говорила о прекрасных временах, которые принесет нам будущее . Она всегда видела хорошую сторону во всем и в каждом, особенно в нас обоих. Она никогда не терпела крах и даже детьми, Айвор и я знали, что она могла все поставить на свое место.
Мама была крупная, высокая женщина, с пышными формами, ее экзотический вид и лицо были причиной, по которой в ее очаровательные оливково-карие глаза вглядывались прохожие. Когда мы трое были вместе, с ее руками обхватившими нас, мы чувствовали себя как настоящая семья. Но я знал, в ее жизни было что-то, чего ей не хватало.
Наша тетя Кати жила на уровне нищеты. Но она была крепкая женщина с необыкновенной энергией и громким смехом. Она должна была смеяться. Нас было семеро, живущих в двух комнатах. Многоквартирный дом был огромный, мрачный перенаселенный дом с уродливыми маленькими квартирами. Там не было ванных комнат и внутренних туалетов – просто холодная вода в тесных кухоньках. Крыша разваливалась и текла – иногда вода просто текла сквозь нее. Был один туалет на четыре семьи на участке возле дома. Сходить в туалет, означало выйти из центральной двери и пройти или пробежать до конца участка. Однажды, в ранние часы морозного зимнего утра , я должен был стоять в очереди в туалет и двое человек стояли впереди меня. Зимой, ночью, стены туалета промерзали насквозь, и сидение оставалось теплым только за счет тепла человека, который был там до тебя. Очень холодный влажный воздух поражал тело и душу. Это был быстрый рывок в обе стороны.
Все ,что мы могли видеть из наших окон была серость огромного многоквартирного дома напротив. Все вокруг было уродливо, и только дух и юмор моей тети Кати и ее семьи приподнимали над хмурыми обстоятельствами жизни в нашей перенаселенной квартирке. Тетины дети, Китти, Амелия и Санни, были старше нас и всегда одним глазком приглядывали ,чтобы на мне или брате не было ни царапины. Так как Айвор был просто малюткой, он нуждался в сильной и нежной заботе и всегда был центром внимания.
Не многие приходили в нашу квартирку, но я хорошо помню дядю Морри, маминого брата. Очень патриотичный, Морри ушел добровольцем в армию в возрасте семнадцати лет во время Первой Мировой войны. После начального обучения, он со своим полком был послан в Дарданеллс, но был ранен в голову и после никогда уже не был прежним. Он был простой человек, который выглядел потерянным и сбитый с толку всем, что случалось с ним. Было что-то пугающеенас,детей, так как он путался в рассуждениях, которых мы не могли понять, но он был добрым и нежным и мы часто заставали его на кухне, разговаривающим с самим собой.
На углу нашего дома была булочная миссис Коэн. Вся улица знала миссис Коэн за его доброе сердце и едкий язык, но это ее бублики поддерживали нас, когда мы были голодными. Она отпускала с маленького прилавка, на котором были выложены все разновидности хлеба, но творила она на кухне сзади магазина. Она пекла самые вкусные пирожные и бублики, и если ветер летел в нашем направлении, изысканные запахи корицы, мускатного ореха и теплого хлеба доносился до нашей тесной квартирки, мгновенно делая нас изголодавшимися, но с деньгами было так напряженно, что мы привыкли не обращать внимания на боль от голода. Другой пыткой для нас был чарующий аромат латке от миссис Фейнштейн -хрустящие маленькие блинчики из тертого картофеля. Она готовила их в своем тесном магазинчике в доме, но продавала их на улице. Они были лакомством, но мы редко могли себе это позволить.
Один эпизод я до сих пор помню. Айвор, которому было три в то время, спросила маму не мог бы он спуститься вниз к миссис Коэн и купить бублик. Мама уступила его мольбам, дала мне два пени и поручила мне приглядеть за ним.
Миссис Коэн привычно поворчала на нас за желание получить кое-что за полное ничего, но была так обрадована, когда я протянул ей две монетки. Прижав наши бублики, Айвор и я вышли от нее и шагнули в ларечный мир и общий хаос, творившийся на Петтикоат Лэйн. Внезапно я остался один. Я потерял моего брата. Я не мог его нигде найти. Я побежал наверх сказать маме, и в течение пятнадцати минут, каждый, кого мы знали по соседству , искал Айвора.
Два часа спустя , он был найден за одним из ларьков, лежащим на коробке из-под бананов. Айвор убежал туда посмаковать и почавкать свой бублик в одиночестве. Когда мы ,наконец, появились напротив него, он был сонным с довольной улыбочкой на лице.
Больше я его никогда не терял.
Домашняя жизнь была с одной стороны ограниченной, но иногда вечером мама сдвигала старую мебель в одну сторону и развлекала нас своими испанскими танцами. Подолы ее юбок причудливо разлетались, как только она начинала петь и играть на кастаньетах. У нее была грация и стиль в танце, которым мои кузины Китти и Амелия старались подражать. Танцевать не так легко как это кажется, и мы много смеялись над их попытками быть наравне. Когда она не хотела, чтобы дети поняли, мама говорила либо на латино ( еврейское наречие испанского) или на идише, в зависимости с кем из семьи она говорила.
На улице мы играли в футбол – парень, которому принадлежал мяч, имел привилегию быть центрфорвардом. Как только был слышен первых стук мяча, стайки уличных гаврошей и оборванцев из близлежащих улиц и переулков вырастали как из-под земли. Жизнь приобретала определенный ритм там, где был футбол. Пальто и жакеты обычно использовались для обозначения ворот и удары по мячу никак не укрепляли обувь, сшитую вручную, которую большинство из нас носило. Как только начинался вечер и рынок сворачивался, мы все шли своей дорогой.
Обед был действием разделения поровну. Старание накормить семь человек на очень маленькие деньги и очень маленький стол придавал необыкновенную сообразительность тете Кати. Рагу было названием игры, особенно овощное рагу. Иногда, когда мы могли позволить себе мясо, это было говядина или тушенный барашек, и очень редко тушенная рыба.
Когда мне стало пять, все изменилось. Девочки тети Кати росли и хотя мы были слишком юны для любопытства, чувствовалось, что будет лучше, если мы разделимся. Мама сблизилась с иудескими органами и Айвор и я были приняты в Испанско-португальский иудейский приют в Лаудердаль Роуд, Майда Вейл, рядом с синагогой. Но, к моему сожалению, так как Айвору было только три, прошло восемнадцать месяцев, прежде чем ему разрешили присоединиться ко мне.
Мама посадила меня и сказала, что я буду ходить в эту новую школу в течение следующих двух недель. Она обещала, что за мной будут хорошо присматривать, и я получу хорошее образование. Меня не волновало образование, я не хотел покидать дом. Я знал, как сильно я буду скучать по прекрасным маминым прикосновениям, когда она обнимала Айвора и меня каждую ночь, перед тем, как мы отправлялись спать. Той ночью я уснул, обнимая моего худенького брата и желая, чтобы я смог увидеть его снова.
Я собирался скучать по окружению тоже. Переулок был моей жизнью – запахи улицы, магазинчиков, детей и юных носильщиков. Мы проказничали, как могли. Я не знал, что делала моя мать ,чтобы обеспечить нас самым необходимым, но пока она проводила долгие часы на работе , Айвор и я носились под ногами у толпы и при случае щипали фрукты с тележек.
Мы были настолько частью улицы, что я уверен мальчишки-носильщики смотрели в другую сторону, зная, что мы голодные. Уэнтворт Стрит была огромной игровой площадкой для нас, детей, и я помню, что почти всегда был счастлив. Я привык к такой жизни с тетей Кати и моими кузинами, почему это не могло бы оставаться так дальше? Я потерял моего отца, когда мне было три, и моего брата на Петтикоат Лэйн, когда мне было пять. И сейчас пять недель спустя, мне было сказано, что меня заберут изо всей этой семьи, я думал, что я наказан. Я был испуган, чувствовал себя ненужным и нелюбимым.
Ужасным днем я с матерью шел мимо главных дверей приюта, до меня донесся запах этого мрачного, отвратительного здания и я почувствовал тошноту в желудке. Я знал, что должен остановить ее ,чтобы она не оставляла меня там. Я схватился за ее юбку и просто не мог идти. Сквозь слезы я просил и умолял ее «Мама, нет! Нет, мама. Нет!»
Дежурный взял мои ручки, которые очень крепко вцепились в мамину юбку и аккуратно отцепил их от нее. Мама тоже плакала, но она сделала последнюю попытку убедить меня ,что для меня это будет хорошо. Как только она достигла дверей и повернулась ко мне, я увидел что слезы бегут по ее щекам. Она приложила ладони к своим губам и послала поцелуи в моем направлении и медленно направилась на выход из дверей. Я почувствовал себя очень одиноким – чувство, которое останется со мной долгое, долгое время.
Мне было быстро показан мой новый дом. На четырех этажах располагались общие спальни, две для девочек, две для мальчиков. Мне показали мое жилище, и мне была выделена кровать в конце комнаты. Я лег головой вниз и начал плакать, и хотя в тот момент было много мальчиков в комнате, они оставили меня в покое. Они все знали, что я чувствовал.
Через некоторое время я услышал шаги со стороны моей кровати. Мастер вошел в комнату. Он положил руку на мое плечо и сказал, что все будет прекрасно. Я повернулся и увидел доброе лицо и захотел изо всех сил поверить ему. Но как только я огляделся в комнате вокруг ,однообразие накрыло меня. Стены были серые, железные детские кровати, комната была обычная и ничем не примечательная. Она была только для того, чтобы в ней спать.
Но была игровая комнаты на первом этаже, в которой мы все бывали. Там были книги для всех возрастных групп, книжки-раскраски и цветные карандаши для таких маленьких детей как я. В любой день четверо из моих соседей по комнате могли играть в настольный теннис, в то время как пара детей всегда боролись в углу. Там было радио, и станции всегда переключались тем, кто был поближе к нему, казалось, что никто не любил те же программы. Мое новое окружение не имело ничего воодушевляющего как Уэнтворт Стрит, где не было игровой комнаты, и я ужасно и часто хотел вернуться туда.
Я был отрешенным. Но я держал все мои чувства внутри. Я чувствовал отличие от других мальчиков, потерянных в окружении, к которому я никогда не привыкну.
Человек, который положил руку на мое плечо, был заведующим, Даниэль Мендоза, который особо заинтересовался мною с момента моего появления. Он говорил мне какое везение, что я оказался там, и настаивал, чтобы я хватал возможность узнавать и учиться. Моя уверенность росла под его поощрениями, и он быстро стал фигурой отца, которого я никогда не имел. Но это не было окончательно. Мастера приходили и уходили и через два года мистер Мендоза тоже ушел. Но его влияние осталось, и я буду всегда благодарен за тот оптимизм, который он вселял в нас, мальчишек. В течение тех двух лет он учил нас ценить применение нашего воображения и наших природных талантов. Но для меня более ценно было то, что удивительный мистер Мендоза вернул мне мою жажду к жизни.
Год спустя моего появления в приюте, наступило расставание Айвора с Паттикоат Лэйн и мы воссоединились. Я был так оживлен, видя моего маленького брата снова и показывая ему здание, объясняя про различные комнаты в которые мы ходили – куда было можно ходить и куда нельзя. Я чувствовал себя защитником, поскольку я показывал брату его новый дом. К счастью, он освоился вполне хорошо. Айвор был очень мудрым для своих лет и, слушая нас, вы бы не могли сказать, что есть разница в возрасте между нами.
Я повел около семи лет в приюте. И хотя мне много раз говорилось, что я должно быть имел ужасное детство, на самом деле это не всегда было так. В приюте была ванна –редкая роскошь в те дни. Меня часто находили там. Был большой двор позади, и так как я любил футбол, и всегда была команда парней из приюта наготове поиграть, я мог придаваться этому искушению каждый день. Но я помню, что был голодным большую часть времени. Мы все таким были. Порции еды во время приема пищи были маленькими. Хотя готовили хорошо, этого было совершенно недостаточно, я часто вставал из-за стола с ощущением пустого желудка. Никогда не было добавки и как Оливер Твист, вопрос о том, чтобы попросить еще, не стоял. И я ,конечно, всегда очень хотел видеть мою мать, которой было разрешено видеть нас раз в месяц и никогда не было дозволено выйти с нами куда-либо.
Мастера были в большинстве добрыми, но они вносили ясность ,что мы находимся среди невезучих в этом мире, часто напоминая нам об этом и говоря нам что о нас заботилась община и что мы должны уважать это и быть благодарными. Они ,казалось, были вынуждены говорить «Помните, это приют». Но никто из нас ни мгновения не подумал, что это был Букингемский дворец. Помимо превращения нас в воспитанных цивилизованных членов общества, одной из их обязанностей было следить, что мы все прячем в кровати каждую ночь. Был один мастер, мистер Шайн, он часто был дежурным по спальне. Ужасный человек, который играл на нашем страхе, он инспектировал наши кальсоны и если было любое «доказательство неряшливости» нам выдавалось по шесть раз изо всей силы обратным концом щетки. К счастью, органы опеки , которые управляли нами, согласились, что эта точка зрения на маленьких мальчиков и гигиену была ненормальной, и от него быстро избавились.
Мы все ходили в начальную школу Эссендин Роад Элементари. Это была христианская школа и около тысячи детей были в близком соседстве, но ее ученики были в большинстве своем дисциплинированными. Приходя из близлежащих приютов, мы ,как и следовало ожидать, привлекали внимание , так как мы шли парами через Паддингтон Рекриэйшн Граунд. Были насмешки типа «жиды» от других детей. Среди прочего они дразнились «У всех жидов длинные носы» и мы возвращали им комплимент нашим собственным « У всех тупиц смешные пиписьки » (оба выражения имеют рифму в анлийском звучании-примечание перевода).
Каждый год проводился День спорта, и когда мне было десять, я выиграл сто-ярдовый рывок на виду у всей школы. Я был очень воодушевлен, так как я побил нескольких чертовски хороших бегунов, и хотя это расстроило одного-двух моих спортивных дружищ ,что аутсайдер стал чемпионом, но другие поздравляли меня с неподдельным энтузиазмом и искренностью.
В приюте была одна особенно запомнившаяся семья – Аддисы, происходили из Манчестера. Альберт, старший, был головастый мальчик. Он был мощный, немного драчун, и мы все имели четкое понимание не пересекать ему дорогу. Рэймонд и Деннис были двойняшки моего возраста, и мы стали большими друзьями. Рэймонд был великолепным драчуном и к нашему великому удовольствию принимал вызов любого. Денниз и я наблюдали и подбадривали его. Рэймонд и я дрались один раз, за что я не могу вспомнить, но фингал под глазом, который я получил, следовало сфотографировать для потомков, он так светил, что все им восторгались.
Синагоге были нужны мальчики в церковный хор, и мы все были вынуждены пойти на прослушивание. Видимо то, что я был отобран, говорит о нехватке истинных талантов. Мы надевали черные робы и мальчуковые хоровые шляпы и пели на хебрю (древенееврейский язык-примечание перевода), что означало, что никто из нас не понимал ни слова из того, что мы пели. Бас ,мистер Диаз, который был там многие годы, репетировал с нами и действительно превратил наши жалкие голоса во что-то вполне сносное. По правде, временами мы звучали по-ангельски. У меня было высокое сопрано, которого я лишился сразу после ухода из синагоги. Но меня выбрали петь соло, и это давало мне ощущение принадлежности, которое значило много для меня. И не только это, это также давало мне шанс видеть мою мать, потому что ей разрешалось приходить в синагогу каждую субботу послушать мое пение, и она махала мне с балкона.
Надвигались проблемы. Когда пришло время без норм и правил , я замкнулся. Я часто решал поступать по своим собственным правилам. Однажды в субботу после хора, я решил, что с меня достаточно дисциплины приюта и я сбегу. Меня интересовала только следует ли мне идти в Ист Энд и постараться там найти мою мать или в Штефердс Буш, где жила лучшая подруга матери Оти Полли? Я решил последнее.
Оти Полли была родственницей моего отца, тонкая, элегантная леди, к которой люди часто приходили со своими проблемами. Я по правде не знаю, что потащило меня к ней, но это было ближе к Майда Вейле и я хорошо помнил ее дом, перед переездом в приют мы всегда навещали ее. Также я думал, что смогу вновь увидеть моего отца. Мне было только десять и у меня не было денег или чего-либо, чтобы попасть к дому Оти Полли, я шел пешком весь путь. Она немедленно позвала моего отца , который намного позже, чем вечером, пришел в ее дом. Он не проявил никакой доброты или любви, но забрал меня сразу обратно в приют.
Я так много ожидал от нашей встречи. Я знал, моя мать любила его, но абсолютное пренебрежение моего отца заставило меня желать его любви и признания еще больше. Я сильно хотел увидеть его больше половины моей жизни.
Этому не суждено было быть. Я до сих пор помню невообразимую печаль, которую я почувствовал, когда он отверг меня вновь. На его лице, когда он уходил, не было ни тени доброты. Он уже был где-то вне меня. Онемевший, я смотрел на него, удаляющегося по дороге. Я больше никогда его не видел.
Моей матери сообщили, и она внезапно пришла в приют. Она была убита горем. Между рыданиями она повторяла « Разве ты не знаешь, что я единственный человек, который по-настоящему любит тебя?» Она не могла перенести, что я обратился к семье моего отца, когда мне стало тяжело. Я ударил ее по лицу, когда она обняла меня и сказал ей ,что я не знаю, где она живет с тех пор, как она нашла другую работу и переехала от тети Кати.
Ни один не сбегал из приюта прежде, и я помню собрание, где нам было разрешено высказать наши мысли. Была только одна мысль, и я выразил ее: мы все хотим больше еды. Порции действительно стали больше, что дало мне уважение моих однокашников в течение девяти с половиной минут.
В сентябре 1939, мы услышали по радио новости, что нацистская Германия напала на Польшу. 3 сентября Франция и Британия объявили войну с Германией. Эту дату я никогда не забуду. Все дети школьного возраста и младше были эвакуированы из Лондона и высланы в деревню. Нам ,приютским, дали по сумке сложить немного самых дорогих вещей. Для меня это заключалось в горстке одежды и изношенные скручивающие пальцы ног туфли.
Нас доставили на железнодорожную станцию, где дали бирки с фамилией. Внезапно мой брат и я и все дети из приюта оказались в поезде с сотнями и тысячами других детей, уезжающий прочь от Лондона. Для одиннадцатилетнего мальчика не знающего много об ужасах войн, это было немыслимое приключение. Мы покинули станцию около десяти часов утра, и тремя часами позже поезд остановился в месте, называемым Троубридж в Уилтшир. Отсюда нас повезли на автобусе в Холт, маленькую деревушку на тысячу жителей, у которой было два паба , но в остальном это казалось обыкновенным местом, дающим надежду на путешествие на поезде по изгибам сельской местности. Я вскоре открыл, что в роскошной деревенской зелени в летние месяцы каждую субботу после церкви, религия практиковала крикет.
Органы старались поселять сестер, братьев и других родственников вместе насколько это возможно, и Айвор и я были приняты очень маленькой семьей мистер и миссис Лукас, и их юной длинноногой дочерью, Вероникой. Мы должны были провести год с ними в их тесном домике на переулке ,ведущим к школе. Был ряд из четырех современных домов вместе и Лукасы жили во втором. Он был маленький, но комфортный, с казавшимся мне очень деревенским запахом и атмосферой, подавляющей, но все же привлекательной в то же самое время. У них был лабрадор ,которого звали Спот и он жил снаружи дома во дворе перед садом, в собачьей конуре. Мы брали его погулять по деревне к открытым полям каждый день. Я в первый раз увидел коров и или овец в таком большом количестве. Они по численности в десять раз превосходили количество людей в деревне.
Мистер Лукас работал там, что сейчас стало фабрикой, выпускающей снаряжение для армии, в трех милях отсюда, и он ездил на велосипеде в обе стороны, так как автобусное движение было очень ограничено. Он был очень скрытен насчет своей работы на военные нужды, что меня очень интриговало. Миссис Лукас ухаживала за домом и следила за тем, чтобы ее дочь не сильно интересовалась неким одиннадцатилетним парнем из Лондона. Вероника была милой юной блондинкой с голубыми глазами, и многие мои школьные приятели были ею сильно увлечены. Я научился держаться на почтительной дистанции от пристального взгляда ее матери, несмотря на общую доброжелательность, она становилась совершенно агрессивной, когда дело касалось чести ее единственной дочери.
В школе, которая была не более чем в ста ярдах от дома Лукасов, Айвор и я и остальные дети из приюта подружились с местными детьми. У них был странный акцент, который ,как я узнал, был западный. Я никогда не слышал английскую речь в таком виде до того, и упомянул это Веронике, которая сказала что почувствовала то же самое, услышав наш кокни – акцент.
Британское правительство пришло к довоенному соглашению с Германским правительством, что 10 000 еврейских детей из Германии получат разрешение приехать в Британию, и группа этих детей была также эвакуирована в Холт. Они говорили только по-немецки , что было даже более странно для меня, чем западный акцент, и они сами подали заявку на класс, чтобы изучать английский. В одиннадцать лет я мог сказать «Гуттен таг!» , и еще основное , но очень немного, очень скоро мы открыли общий язык, на котором могли общаться. Каждый играл в футбол, и наша дружба росла на ходу.
Я был очень плохой студент. Я не мог прийти к пониманию чего-либо, что в действительности не интересовало меня и мои отметки были ужасные, за исключением арифметических вычислений в уме, в которых я был хорош. Был один учитель, мистер Джонс, который нас всех вовлекал. Он был валлиец, и даже будучи юным мальчиком, я осознавал, что его склонность к языку была экстраординарной. Он завладел моим воображением своим лирическим голосом. Я спрашивал себя, когда я буду говорить с такой доходчивостью. Он использовал игру слов и словесные остроты, время от времени читал нам стихи своим драматическим голосом.
Он был так же мастер, который учил арифметическим вычислениям в уме, и после сессии, в которой я был особенно хорош, он взглянул на меня и сказал «Сессун, приятно видеть, что у тебя есть промежутки ума в череде незнаний». Я записал это, потому что я знал ,что иначе я этого не запомню. Мне очень нравился мистер Джонс.
Год спустя после нашего прибытия в деревню, моя мать и мистер Натан Голдберг приехали в Холт. Моя мать недавно стала миссис Голдберг, и хотя Айвор и я знали, она снова вышла замуж, мы еще не встречали джентльмена или
Моя мать недавно стала миссис Голдберг, и хотя Айвор и я знали, она снова вышла замуж, мы еще не встречали джентльмена и не имели представление об отчиме. Осенью 1940 года они сняли у местного фермера маленький дом. Они горячо поблагодарили Лукасов за такую хорошую заботу о нас, и мы переехали к ним. Я и мой брат были в шоке. Я не жил с моей матерью с пяти лет и Айвор с четырех и так же был еще этот странный человек, который внезапно вошел в нашу жизнь.
Мы медленно принимали это. Мама была в курсе, что мы не собирались привыкнуть к понятию о нашем новом отце за одну ночь, но постепенно мы узнали многое о Натане Джи, как мы стали называть его. Раньше в Лондоне он работал мастером на фабрике по пошиву готовой одежды. Он был инженером, под руководством которого работало множество людей. Пошив одежды было тем, что он делал всю жизнь. Но он оставил эту хорошо оплачиваемую работу ,чтобы быть с моей матерью, и сейчас устроился в прачечной в Троубридж. Работа была тяжелая, платили мало. Но было что-то в Натан Джи, что вскоре заставило нас с Айвором полюбить его. Он, бывало, приходил домой, надевал свои тапочки, устраивался в его любимом кресле и слушал Джильи и Карузо, двух великих теноров, которых он любил. Он был большой любитель оперы – того, что Айвор и я не могли даже слышать тогда. Он читал философию и учил меня записывать мысли, которые приходили ко мне, привычка, которая осталась со мной на всю мою жизнь.
У Натана Джи к тому же был стиль. Когда он надевал костюм , носовой платок всегда украшал его верхний карман. Легкий наклон фетровой шляпы выдавал в нем джентльмена. Он был хорошо сложенный мужчина, довольно мощный, в свои молодые годы он боксировал в полу-профессионалах. Для молодых и необразованных, участие в боях было единственным способом освободится от уродств нищеты. Его цель была победить нескольких больших бойцов и заработать достаточно денег на жизнь. Натан Джи никогда не был чемпионом, но он со страстью рассказывал о своем ближайшем друге, Тэде «Киде» Льюисе, который был чемпионом. Он был боец в Ист Энде ,который с гордостью носил Звезду Давида на виду и стал чемпионом мира во втором полусреднем весе. Натан Джи никогда не был более оживлен, чем когда он с гордостью рассказывал Айвору и мне о великих бойцах, с которыми Тэд «Кид» Льюис боролся и которых победил. Льюис красиво победил американского боксера, Джека Бриттона в Нью Йорке, в отстаивании мирового титула. Вся страна сошла с ума от победы, и хотя бой продолжался до четырех часов утра, люди выбежали на улицы, танцуя и распевая там в ранние утренние часы.
Медленно Натан Джи стал нашим отцом и Айвор и я научились любить его. Позже я осознал, как много я узнал от него, и как повезло моей матери, что она встретила этого человека, который изменил нашу жизнь. Маленький дом, который мы снимали, стоил пять шиллингов в неделю. Его зарплата была только три фунта в неделю, четыре с ночными дежурствами. Казалось, это его не касалось, несмотря на это он нежно любил мою мать, они, бывало, гуляли, взявшись за руки по деревне и их привязанность была очевидна всем.
В деревне был скромный магазин, который снабжал нас почти всем необходимым. У него было всего по чуть-чуть, включая пару товаров, которые всегда удивляли меня, такие как последние джазовые пластинки и журналы, изданные не для детских глаз. Так как Натан Джи был постоянным покупателем, владелец сказал ему, что им нужен мальчик для разноски газет в округе после полудня. Вечерние газеты приходили из Лондона примерно в 4.30, и Натан Джи подумал, что я мог бы подойти. Он сказал мне о работе по разноске газет с таким энтузиазмом, что было трудно сопротивляться. Он сказал ,что это пять раз в неделю, уикенд не рабочий, и думал , что мысль о независимости купит меня ! Он говорил мне о ценностях, чтобы удостовериться, что я понял, что половина зарплаты в три шиллинга и шесть пенсов в неделю, пойдут моей матери. Он сказал, что даже в двенадцать лет, а это был мой возраст , нельзя жить свободным и как важно вносить посильный вклад в семейный доход.
Транспортом меня обеспечили, развозка газет осуществлялась на велосипеде. Я ездил на железнодорожную станцию каждый день. Я подбирал там две дюжины газет , которые буквально сбрасывались с медленно идущего поезда , и совершал свой рейс. Я вскоре обнаружил, что деревня имела очень много указателей « Осторожно, злая собака» . Но на меня никогда не нападали, и вручение маме шиллинга в конце недели оче